Актер должен что-нибудь крикнуть, зритель — проснуться

— Как Вы начинали свою карьеру? Как Вам пришло в голову стать актрисой?

— Я училась в физико‑математической школе, обожала математику. И до сих пор, когда я говорю, что любила математику, все мои коллеги-актеры обычно корчат лицо. Сейчас вспоминаю: контрольная в нашем классе была словно американские горки в лунапарке. Вот такой азарт, восторг. У нас был совершенно сумасшедший, прекрасно сумасшедший, «поцелованный Богом» учитель. Я любила это время.

Позже, когда поступала в Финансовую Академию в Казани, я забыла абсолютно, как все эти математические задания нужно решать. И вот на вступительных экзаменах определила, что оказалась человеком, не имеющим к математике отношения никакого. Оказалось, я любила другое. Тогда забрала документы и поступила в Казанское театральное училище. Дома, конечно, была трагедия. Говорили, что артистка — это не профессия, спрашивали, как это может восприниматься как профессия, как потом жить, зарабатывать на жизнь. Я проучилась в Казанском театральном училище год. Мне постоянно говорили здесь, что я лучшая. Тогда и решилась поехать в Москву.

Здесь поступила в ГИТИС. Дальше — учеба. И вдруг мне стали говорить, что я худшая, хуже нет, и спрашивали, что я здесь вообще делаю. Меня бесконечно ругали, ругали, ругали, ругали, ругали. Тут я задумалась: а может, на самом деле чье-то место занимаю, и, наверное, лучше поехать к родителям. Они меня так любят, а в Москве — голод, холод, общежитие, денег нет. А в театрах что творилось… Зрителей было в два раза меньше, чем артистов. В театр тогда никто не ходил вообще, он был мертв.

Во время съемок моей первой картины на Мосфильме — знакомая ситуация: денег нет, полы разобраны, нет света. Будущего у профессии артиста не виделось никакого. Но я осталась. И потом как-то так поняла, что не все потеряно. Пришел дефолт, такое «прекрасное время». Для театральной жизни — прекрасное. Мы все ждали, что театр умрет, но почему-то произошло обратное: вдруг люди пошли к нам толпами. Непонятно.

Я ходила в Лондоне в театры, и меня, честно говоря, поразила разница между публикой нашей и английской. В Лондоне смотрела спектакль «Чайка», где герой Треплев жжет свою пьесу. Было темно. Зажженная свечка. Он берет один листок — зрители не шелохнутся. Подносит к свечке. Пока лист бумаги горит, все молчат. Герой берет второй листок, третий, четвертый. Темнота. Я думаю: «Сейчас зрители должны зашуршать. Нельзя выдержать: он уже жжет эту бумагу 4 минуты!» И я задумалась над тем, что заставляет этот огромный театр людей сидеть и не дышать минут 15 точно. А в нашем, российском театре так не происходит: уже «на втором листке» актер должен что-нибудь крикнуть, зритель — проснуться. Это данность.

— Когда актер играет трагическую сцену, у него слезы текут. И в этот момент в зале раздается звонок мобильного. Что актер в этот момент думает, как эту ситуацию выдерживает, продолжает играть?

— Думает он матом, по-другому нельзя. Это неуважение к актерам и зрителям. Для меня это вообще нонсенс. В «Современнике» уже трижды объявляют: «Пожалуйста, выключайте мобильные телефоны». Через 10 минут раздается мобильный телефон. Ладно, мало ли что бывает: экстренно. Но когда после этого звонки продолжаются, через минуту, через две, бесконечно…

Со мной однажды приключилась такая история. В спектакле «Три товарища» много положений в авансцене. В первом ряду сидели три подростка. И я рядом, на авансцене. У них постоянно там что-то звенело. Я терпела-терпела, в то время как моя героиня говорила о любви к герою, жизни. Тогда я просто подошла к одному из подростков и на ухо сказала: «Иди домой». Мобильный они выключили и сидели очень тихо.

— Что Вы делаете, когда забываете текст?

— Такое бывает. Вот в кино невозможно забыть текст. А на сцене, когда я забываю текст, мне почему-то кажется, что сейчас слова партнера. Но он не говорит, не говорит. Тогда понимаю, вспоминаю, что это мой текст. На самом деле нередко пропускаешь куски текста, делаешь лицо такое серьезное. Это невообразимо.

А вообще артисты запоминают по-другому текст, чем, скажем, учащиеся. У артистов, во-первых, очень длинные репетиции, а во-вторых, крайне развито образное мышление. И если ты понимаешь, что делаешь, то слова забыть уже невозможно.

А допустим, когда я занимаюсь, играю в Германии, текст учу наизусть. У меня знание немецкого языка только на уровне наглости моей собственной. Я учила язык в прошлом, но не доучила. Хотя немцы мне часто говорят: «У тебя прекрасный язык. Ты хорошо общаешься». Но как только случается импровизировать и вот это все «спрягать», я встаю в ступор. «Если вы завтра соберетесь импровизировать, — я говорю немецким режиссерам, — скажите мне, на какую тему».

— Есть ли у Вас свободное время и на что Вы его тратите?

— Во-первых, я мама. Это ко многому обязывает. Я люблю проводить время со своими детьми. Во-вторых, огромное пространство моей жизни занимает сотрудничество с Российской детской клинической больницей, там — дети, больные раком крови, им помощь нужна. Это занимает жутко много свободного времени. Когда у меня есть свободное время, я люблю также учиться: языки, немецкий, английский. Учу последнее время английскую грамматику. Люблю путешествовать, но позволить себе этого практически не могу.

— Над какими проектами сейчас работаете?

— Над проектом «Чулпан Хаматова» на данный момент, потому что мне нужно в себе разобраться, что-то понять. А вообще в работе пока нет глобальных проектов. Сейчас я играю в театре, в своих спектаклях.

— Какие фильмы со своим участием Вы больше всего любите?

— Я люблю фильм «Лунный папа». Картину «Сукин сын». Ее в России вряд ли кто-то видел: наша страна отказалась купить эту австрийскую картину по каким-то причинам, мне не ведомым.

Фильму «Страна глухих» я, конечно, благодарна. Я снималась в картине во время дипломной. Тогда у меня было, если не ошибаюсь, 4 главные роли. Первая моя картина — «Время танцора» с Владимиром Абдрашидовым. Труппа отправилась на юг снимать фильм. Было чудесно. А «Страна глухих» снималась в Москве. Тогда я готовилась к дипломной, и сил разбираться во всем этом не было. Сейчас, конечно, я, может быть, отказалась бы от этой роли. Но тогда под руководством Валерия Тодоровского мне казалось, что можно что-то сделать. Сегодня не могу смотреть эту картину с радостью, потому что вспоминаю, что того нельзя было делать, этого нельзя. И много кадров в фильме просто убрали. Так, моя героиня постоянно падала в обмороки, вялая такая была. Для игры я специально ездила по больницам, смотрела на людей, как они падают в обмороки. А обмороки мои взяли и вырезали. Но я люблю эту картину. Она мне подарила Дину Корзун как друга. И, как любит писать пресса, «эта картина сделала меня звездой».

— А «Гарпастум»? Как к этой картине относитесь?

— Я очень люблю «Гарпастум». Если бы вы только могли представить, какого качества сценарии приходится читать. Просто приходишь в ужас от того, как непрофессиональные люди могут писать сценарии. В ином контексте рассматривается фильм «Гарпастум».

Изначально мне предложили в этой картине другую роль, роль 14-летней девочки. Вообще мне часто предлагают играть детей. Недавно была на пробах у Федора Бондарчука (снимает картину по братьям Стругацким). На пробах я сидела с 20-летним актером Климко, который должен играть в фильме прожженного парня, у которого 500 девушек уже было. А я должна играть девочку, которую ни разу не целовали. Я побежала к режиссеру, кричу: «Избавь меня, пожалуйста, не могу произнести эти слова!» Когда перед тобой сидит такое существо, ангел, и я должна сказать ему: «Я боюсь… (или что-то подобное)». Так и есть: для многих режиссеров существует такое клише, будто я девочка для поцелуев в первый раз.

Вообще мне нравится работать с молодыми режиссерами, такими, как Алексей Герман‑младший («Гарпастум»). Они сумасшедшие, все хотят сказать новое слово в искусстве, у них у всех амбиции. Я старше Алексея Германа‑младшего, и вот подхожу к нему на пробах. Он мне: «Это не так, то не так, здесь слишком театрально…» Думаю: «Что такое?.. У меня «Страна глухих» за плечами!» Но, к счастью, мне нравится эта эксперимантальность. Вечером уже вся красная после проб: «Ну как?» Он подумал-подумал: «Не знаю». Я уехала домой и, как школьница, ждала положительного ответа режиссера. В итоге он меня утвердил. Съемки были еще лучше. У фильма, конечно, совершенное качество, такое даже педантное.

— А фильм «72 метра» в Вашем понимании как выглядит? Вы не хотели сниматься в картине?

— Мне нравится, как в картине играет Краско. Вообще неплохая картина, но она как-то мимо моего темперамента прошла. Я хотела от нее сначала отказаться. Как это делают актеры? При предложении роли они называют такую сумму, при которой тебе говорят: «Ну знаете…» Но мне ответили: «Ладно, согласны».

На самом деле я очень рада, что у меня был такой опыт. Мы снимали картину в Мурманске, только-только после трагедии с подлодкой «Курск». И я видела солдат, и мы были в этих закрытых городках… Потом смотрела эту картину с моей бабушкой. Это было чудовищно, потому что она мне не дала посмотреть фильм толком. Бабушка живет в Казани, мы приехали в кинотеатр. Люди вокруг. И бабушка начала: «Ой, это ты? А что это у тебя?» Говорит очень громко: плохо слышит. «А твой муж, это кто?» — вот так она комментировала. Я очень плохо в итоге смотрела картину. Стеснялась.

А вообще это были небывалые съемки. Женские роли как всегда заканчивались ожиданием на берегу, а мужчинам досталось по полной программе. В Мосфильме огромный павильон просто взяли и залили водой. Вода стала тухнуть, ржаветь. У многих артистов появлялся конъюктивит. И если смотреть фильм о фильме, то там довольно здорово все показано. Когда я выходила посмотреть на все это безумие, мужчины, конечно же, с красными глазами пытались изобразить из себя настоящих героев.

— Что за конфликт произошел у Вас с программой «Розыгрыш»?

— Со мной произошел случай, который только подчеркивает испорченность сегодняшней Москвы, телевидения в частности. Этот розыгрыш связан с тем, что произошло 2 года назад в Беслане. Для меня захват школы был трагедией, и я находилась в таком шоке. И вот 9 сентября я была приглашена моей знакомой в ресторан. Неожиданно в этом ресторане появились люди в масках, с автоматами, приказали всем сидеть, придумали какую-то историю, будто один из нас отравлен. Забрали у всех мобильные телефоны, отделили мужчин от женщин.

Я уже прощалась с жизнью, готова была сделать все для этих людей. Думала, что будет с моими детьми и как выйти отсюда живой. Потом появился букет цветов и радостный оператор: «Поздравляем! Вы стали участницей программы «Розыгрыш». Я стояла «голой» и также «голой» стала что-то кричать. Я стекло сжала в руке, кричала. Ладно я. А дети, которые погибли, их матери? Организаторы программы сказали: «Ну мы же придумали это до Беслана…» Я поняла, что с этими людьми не о чем говорить. Это уроды, они живут в своем пространстве. И объяснять им, что «лучше шары запускайте над Москвой», бесполезно. «У нас рейтинга не будет», — отвечали.

— Как Вы относитесь к своей деятельности в программе «Жди меня»?

— Это очень тяжело, многие не могут это видеть по телевизору, вживую очень сложно. У меня была такая ситуация: мать и сын в студии. Они ничего не знают о том, что мы их нашли. Парню 15 лет. В 11 лет, во время второй чеченской кампании, он попал под бомбежку в автобусе и потерялся. Это было 4 года назад. А ему сказали, что его мать умерла, и в 11 лет парень попадает в детдом. Приехал на передачу искать кого-нибудь из родственников. Мамочке, которая отправила ребенка в лагерь, у которой ребенок попал под бомбежку, сказали: «Умер  ваш сын». Этой женщине 40 с лишним лет, она выглядит на 60. Буквально.

И вот сидит парень, и я ему должна сказать: «Твоя мама жива». Вот он сидит живой, настоящий, и я должна ему это сказать перед этими дурацкими камерами. И я поняла, что не могу, это выше моих сил. А когда выдавила из себя слова, облилась слезами. Не могла сдержаться.

Эта программа чиста по определению, эти люди, которые ее делают, святые. Они на самом деле ищут людей. Они молодцы. Людям помогать надо.